Тени прошлого и образы будущего: Формирование национальных мифов на постсоветском пространстве

Распад СССР превратил внутренние административные границы в новые государственные рубежи и создал глубокий идеологический вакуум, поставив пятнадцать новых государств перед экзистенциальным вопросом: «Кто мы?». В этих условиях национальный миф стал не просто нарративом о прошлом, а основой нового государства и источником силы объединённой им политической нации. Он дал ответ на ключевые вопросы легитимности: почему именно эта территория, это население и эта власть образуют суверенное целое, отличное от других. Таким образом, формирование национальных мифов оказалось не интеллектуальным упражнением, а насущной политической необходимостью, определявшей траекторию развития всего постсоветского пространства.

Что такое национальный миф и зачем он нужен?

Национальный миф – это система устойчивых представлений о прошлом, характере и миссии народа, воспринимаемая как самоочевидная истина. Он выполняет важнейшие функции для постсоветских государств:

• Интеграцию разнородных групп в единое «мы».
• Легитимацию власти, границ и политического курса.
• Психологическую компенсацию за счёт объяснения коллективных травм через призму героического страдания или исторической несправедливости.

Для понимания этого процесса важнейшими являются три классические теории. Ирландский политолог Бенедикт Андерсон определил нацию как «воображаемое политическое сообщество». Согласно его теории, нация существует благодаря тому, что миллионы людей, никогда не знавших друг друга, верят в общую историю и судьбу, которые конструируются через язык, культуру и — что особенно важно — через общие национальные мифы.

Британский историк Эрик Хобсбаум развил эту идею, исследовав, как создаются традиции. В книге «Изобретение традиции» (1983) он показал, что многие символы и ритуалы, считающиеся древними, были сознательно сконструированы в XIX–XX веках элитами для укрепления национальных государств и узаконивания власти. Этот нарратив — не стихийный фольклор, а часто результат целенаправленного «изобретения».

После 1991 года этот процесс был институционализирован. Американский социолог Роджерс Брубейкер предложил для его описания концепцию «национализирующего государства» (nationalizing state). В своей ключевой работе «Nationalism Reframed» (1996), посвящённой переосмыслению национализма в посткоммунистической Европе, он детально описал данную модель. Согласно ей, новые правящие элиты целенаправленно используют все институты — от системы образования и армии до законов и СМИ — чтобы переплавить население в единую политическую нацию. Основой для этого служат создаваемые или актуализируемые национальные мифы. Именно в эту категорию попали почти все постсоветские государства, для которых формирование новой идентичности стало вопросом выживания.

Страны Балтии: Миф как обоснование «возвращения в Европу»

В Литве, Латвии и Эстонии национальные мифы строятся вокруг чёткой формулы: «европейская идентичность, прерванная советской оккупацией». Этот нарратив, как отмечает российский историк Алексей Миллер, позволил легитимировать радикальный разрыв с восточным соседом и обосновать стратегический курс на интеграцию в ЕС и НАТО как восстановление исторической справедливости. Здесь миф работает как мощный инструмент национализирующего государства, переориентируя все культурные и политические векторы на Запад и консолидируя общество вокруг образа жертвы, одержавшей моральную победу.

Восточная Европа: Мифы в борьбе за суверенитет и выбор пути

Украина: Здесь формирование национального мифа превратилось в жёсткую борьбу за смысл истории и право на суверенитет. Нарратив преемственности от Киевской Руси и казацкой вольницы до движений XX века выстраивается в прямой оппозиции имперскому проекту «русского мира». В этом контексте Голодомор осмысливается не как абстрактная трагедия, а как преднамеренный удар по украинской нации, служащий ключевым аргументом её исторической отдельности. Как подчёркивает украинский историк Сергий Плохий, именно такая конфигурация мифа придаёт внутреннюю логику европейскому и евроатлантическому выбору Украины, оформляя разрыв с имперским прошлым как акт национального самообретения.

Беларусь: Официальная идеология консервирует позднесоветский миф, делая акцент на героизме в Великой Отечественной войне («партизанская республика») и экономических достижениях в составе СССР. Этот миф, по оценке белорусского политолога Валерия Карбалевича, — «советская идентичность, лишённая коммунистической утопии, но сохранившая патриархальные ценности и память о войне как главной скрепе», стал основой для легитимации модели «стабильности» и союза с Россией.

Молдова: Общество расколото между румынским мифом (единство с Румынией, советский период как оккупация) и мифом «молдавинизма» (уникальность молдавской нации, позитивная связь с советским прошлым). Отсутствие консенсусного национального нарратива, который мог бы продвигать национализирующее государство, ведёт к хроническому кризису идентичности и уязвимости государственных институтов.

Закавказье: Миф как духовный стержень и основа солидарности

Грузия формирует национальный миф вокруг образов древней христианской государственности — царя Давида Строителя и царицы Тамары — и представления о многовековой борьбе за независимость от крупных империй. После войны 2008 года этот нарратив окончательно оформился как история цивилизационного выбора, где европейский путь осмысляется не просто как внешнеполитический курс, а как историческая судьба, тогда как Россия закрепляется в роли экзистенциальной угрозы самому существованию грузинской государственности.

Азербайджан закладывает основу национального мифа на идее непрерывной государственности — от Кавказской Албании до Азербайджанской Демократической Республики 1918 года, подчёркивая светский характер государства и, прежде всего, победу во Второй Карабахской войне 2020 года. Этот миф превращает десятилетия нарратива утраты в триумфальную историю, закрепляя образ сильной, уверенной в себе и успешной нации, восстановившей историческую справедливость силой. Ключевым геополитическим вектором этого мифа становится ориентация на тюркское единство, где Турция выступает не просто союзником, а главным культурно-историческим ориентиром, позволяющим Азербайджану окончательно выйти из тени российско-советской имперской оси и переопределить собственную идентичность.

Армения опирается в национальном мифе на травму геноцида 1915 года, которая формирует образ нации-жертвы как ключевой элемент идентичности. Сокрушительное поражение в Карабахской войне 2020 года обрушилось на этот архетип, одновременно катастрофически усилив его и поставив под сомнение традиционную опору на Россию. В ответ миф включает новую цель — европейский выбор и поиск западных союзников как залог выживания и укрепления государства. Этот процесс создаёт внутреннее напряжение: с одной стороны, миф продолжает сплачивать диаспору вокруг идеи исторической справедливости; с другой — прагматические усилия по нормализации отношений с Турцией, ещё недавно немыслимые, требуют его болезненной трансформации.

Центральная Азия: Миф как ответ на вызовы племенного строя и легитимация власти

Казахстан формирует государствоцентричный национальный миф, апеллируя к преемственности от степных империй — тюркских каганатов и Золотой Орды — к Казахскому ханству. В основе мифа лежит эмоциональный тезис, сформулированный в научном и публичном дискурсе некоторыми интеллектуалами, что «Казахстан — историческая падчерица Золотой Орды», чьё великое наследие было искусственно отодвинуто на периферию истории. По мнению казахстанского историка Нурболата Масанова, эта стратегия призвана преодолеть раскол по жузам и сформировать единую гражданскую нацию поверх родоплеменных структур, опираясь на ещё более древнее и грандиозное имперское прошлое как символ национального единства.

Узбекистан строит национальный миф вокруг прямой преемственности от цивилизаций Мавераннахра, прежде всего эпохи Тимура, представляя узбекский народ как исконно оседлый, государствообразующий и цивилизационно развитый. Особый акцент на древней земледельческо-городской культуре подчёркивает историческое первенство региона. В этой конструкции такая интерпретация прошлого служит для легитимации современной власти, консолидации общества, дистанцирования от советского наследия и обоснования притязаний на роль ведущей культурной и политической силы Центральной Азии.

Туркменистан при Сапармурате Ниязове довёл мифотворчество до абсолюта, создав тоталитарную квазирелигию вокруг «Рухнамы». Этот синтез племенных ценностей, ислама и культа личности стал единственной разрешённой основой идентичности, демонстрируя крайнюю форму работы национализирующего государства и абсолютный контроль над символическим пространством общества.

Таджикистан после гражданской войны сделал основой идентичности персидское наследие эпохи Саманидов, подчёркивая свою культурную уникальность в тюркоязычном окружении и консолидируя общество вокруг идеи древней государственности.

В отличие от других стран Центральной Азии, в Кыргызстане ядром национального мифа является не конкретная историческая фигура или государство, а легендарный эпос «Манас». Эпическая, а не строго историческая основа делает миф гибкой и органичной, но одновременно более уязвимой. По словам киргизского антрополога Акылбека Джалилова, «Манас» часто становится полем политической борьбы, а его образ используется различными кланами для легитимации власти. В результате национальный миф здесь менее монолитен и контролируем государством, но более живой, динамичный и подверженный интерпретациям, что отражает эпическую природу его источника.

Россия: Синтез империй как основа для мифа о непрерывности

Российский национальный миф уникален своей масштабной претензией на синтез различных эпох – от Киевской Руси и Византийской империи и её православного наследия через имперский Петербург к советской сверхдержаве – в единую цепь державной преемственности. Ключевая идея — не разрыв, а непрерывность. Этот миф, по выражению историка Николая Копосова, пытается доказать, что «у всех эпох, сколь бы разными они ни казались, была одна и та же сущностная основа — сильное государство как высшая ценность». Он используется для придания легитимности современной власти как наследнице всей этой традиции, но постоянно сталкивается с конфликтующими трактовками соседей, для которых те же исторические периоды означают опыт подчинения, а не общего величия.

Вывод: Между фундаментом и ловушкой

Формирование национальных мифов на постсоветском пространстве стало объективной необходимостью для легитимации новых постсоветских государств. Как предсказывали теории Андерсона и Хобсбаума, эти «воображаемые сообщества» требовали «изобретения традиций». На практике это приняло форму политики "национализирующих государств", описанной Брубейкером, которые использовали мифы для интеграции, обоснования власти и компенсации травм.

Однако сила мифа двойственна. Когда он становится догмой, монополизированной авторитарной властью или оружием исключающего национализма, он превращается из фундамента для строительства в стену, отгораживающую от «других». Как показывала американская антрополог Кэтрин Вердери в своих исследованиях, символический капитал, вложенный в подобные идеологии, создаёт жёсткие и конфликтные ожидания, которые обществу крайне трудно пересмотреть.

Следовательно, будущее постсоветских государств зависит от качества их национальных мифов. Останутся ли эти мифы открытыми для диалога и рефлексии или же, окончательно закостенев, превратят тени прошлого в идеологическую тюрьму, а не в основу для образов будущего – этот выбор определит их историческую траекторию.

Т. Дарханов