О традиции соколиной охоты у маньчжуров

Николай Аполлонович Байков (1872-1958) — учёный-натуралист, этнограф, писатель — одним из первых обратился к художественной рефлексии природных, этнокультурных и социокультурных реалий Маньчжурии, ввёл маньчжурскую тему в научный и литературный контекст русской культуры начала XX в. Перед тем как попасть в эти края, Н.А. Байков получил военное образование, успел поработать в Санкт-Петербургском зоологическом музее, послужил на Кавказе (1894 г., 16-й Мингрельский гренадёрский полк), а в 1898 г. был переведён в 108-й Саратовской полк.

Н. А. Байков (1872-1958)

В 1902 г. он отправился в Северную Маньчжурию по настойчивому совету Н.М. Пржевальского и по протекции Д.И. Менделеева. Будущий натуралист застал маньчжурскую тайгу и её обитателей практически в первозданном виде, приграничную жизнь в укладе, не меняющемся на протяжении столетий:

«Здесь была своя особенная жизнь, и сохранился древний быт, очень далёкий и чуждый современной культуре и цивилизации. Здесь доминировал "Закон тайги", жестокий с точки зрения обывательской морали, но рациональный и неизбежный. Властелином здесь был не человек, а дикий зверь, которому подчинялось всё живое, не исключая и человека».

Уже началось эпохальное строительство КВЖД, но пространства вокруг магистрали менялись медленно, мощные миграционные потоки — с юга Китая и Дальнего Востока России — ещё не захлестнули территорию дальневосточного порубежья. Однако границы между Россией и Китаем в эти годы были открыты, а развитие дороги стимулировало предприимчивых и витальных ловцов удачи по ту и эту сторону пограничной полосы. Н.А. Байков стал свидетелем этих исторических, социальных и этнокультурных процессов и одним из первых летописцев дальневосточного фронтира — того особенного территориального, ментального и социокультурного пространства, в котором сплавились интересы и традиции аборигенного и пришлого населения Дальнего Востока.

До 1914 г. Н.А. Байков опубликовал 13 очерков о Маньчжурии («Звероводство в Маньчжурии», 1903; «В Маньчжурии», 1904; «Фауна и флора», 1905; «Охота у горы Маоэршань», 1907; «По тигровым следам», 1907; «Змеи и их приручение», 1911 и др.).

По-настоящему крупным научным и одновременно художественным опытом Н.А. Байкова стала книга «В горах и лесах Маньчжурии» (1915). Автор, открывший этот край для русского читателя, имел оглушительный успех по всей России, и через год книга была переиздана. Она включила разнящиеся в жанровом и художественном наполнении произведения, очевидно, собиравшиеся с самых первых дней пребывания Байкова в маньчжурских землях.

фото: Амурская правда

В этом произведении нашлось место для самых разных этнографических наблюдений. Многие обычаи и традиции народов, населяющих Северную Маньчжурию, в настоящее время не фиксируются. Это объясняется сложными политическими, этнокультурными и этномиграционными процессами в Китае во второй половине XX в. Запечатлённые учёным-натуралистом в начале ХХ в., эти свидетельства становятся сегодня ценнейшим этнографическим источником.

Традиции соколиной охоты у маньчжуров

Остановимся на одном примере — на традиции соколиной охоты у маньчжуров. Культ птиц на Северо-Востоке Китая — одна из древнейших религиозных традиций со времён неолита (52 тысячелетия до н.э.). Н.А. Байков вырос на Кавказе, где искусство соколиной охоты культивируется веками. Прибыв в Маньчжурию, писатель-натуралист не просто сумел подтвердить свой успех в этом виде охотничьего ремесла, но и глубоко проникнуть в религиозную систему верований жителей дальневосточного фронтира — китайцев и маньчжуров, основанных на древнем культе птиц.

В начале книги «В горах и лесах Маньчжурии» в очерке «Звероловство» Н.А. Байков написал:

«Во времена глубокой древности, когда маньчжуры бродили ещё по лесам под именем «ниюче» (кит. «нюйчжень», «нюйчжи», т.е. чжурчжэни), главным их занятием были охота и звероловство. Многие народы этого племени до сих пор остались бродячими звероловами, как солоны, дауры, гольды, манегры, орочены... Охота доселе ещё считается у маньчжуров своего рода религиозным актом. В честь бога охоты промышленники-буддисты воздвигают на высоких горных перевалах и в диких лесах кумирни, где совершаются курения благовонных свечей и приносятся бескровные жертвы перед началом и по окончании счастливого промысла. Охотники-шаманисты приносят жертвы, состоящие из петухов, и совершают заклинания в священных рощах, под сенью вековых лиственниц и дубов».

В работе известного китайского археолога Ван Юйлана есть сведения о том, что на Северо-Востоке Китая, рядом с озером Синькайху в провинции Хэйлунцзян, обнаружена голова орла, выполненная резьбой по кости, а рядом — керамическая фигура головы человека, которым 7000 лет. Эти фигуры — свидетельства древних религиозных традиций и высокого культурного развития народов, населяющих Северо-Восток Китая в тот период.

Особую страсть к соколиной охоте проявляли представители “варварских” династий, правивших в Китае (Ляо, Цзинь, Юань), получавшие соколов в дань от северных земель (из Маньчжурии, Приамурья, Южной Сибири). Источники буквально пестрят от обилия эпизодов, связанных с соколиной охотой в жизни ханов и императоров.

明·殷偕《鹰击天鹅图》

Согласно “Юань ши”, область Хэлань шуй-дада, располагавшаяся на территории северо-восточной Маньчжурии и восточного Приамурья, славилась “охотничьими соколами (хайдунцин), прилетающими из-за моря в Нургань; местные жители ловят их и в качестве местных продуктов доставляют в дань” [Г.В. Мелихов, 1970].

На фресках гробницы принца Йидэ династии Тан

Соколиная охота с давних пор была весьма популярной и в маньчжурских, и в знатных китайских семьях династии Цин (1644—1912). Именно на эту эпоху приходится новый взлёт популярности охоты соколиной и с ловчими птицами, что не только засвидетельствовано в хрониках, но и отражено в знаменитых стихах. Особое значение соколиная охота приобретает в это время на Северо-Востоке Китая. Необходимо отметить, что зарождение культа птиц и культа дракона произошло в Китае почти одновременно.

В этом контексте весьма важно, что в начале XX в. русский учёный-натуралист смог собрать уникальный этнографический и религиоведческий материал, связанный с древним культом птиц в культуре коренного населения Северной Маньчжурии. Н.А. Байков обратил внимание на то, что незнание и неуважение инокультурных традиций на территории Дальнего Востока может привести к фатальным последствиям. Именно этой проблеме посвящён рассказ сборника «Страшная месть».

«Страшная месть»

Обратимся к началу повествования. Писатель сумел поэтапно запечатлеть все нюансы древнего ритуала охоты: от торжественного выезда всадников до финального момента, когда сокол приносит добычу своему хозяину. Церемониальное величие ритуала соколиной охоты подчёркивает экспозиция «Страшной мести»:

«Солнце только что показалось из-за далёких лесистых хребтов Лао-э-лина, темневших на горизонте подобно грозовой туче.

Глубокое синее небо отражалось, как в зеркале, в заводях и тихих затонах Мидиан-хэ.

Седые туманы ползли из падей и ущелий к вершинам сопок.

Был конец сентября. Листва кустарников и лесов, камыши и травяные заросли долин утратили уж свою зелёную окраску знойного лета и оделись в пёстрые цвета глубокой осени, напоминая роскошный персидский ковёр.

Свежий морозный воздух был чист и прозрачен, как горный хрусталь.

По каменистой дороге, извивавшейся вдоль берега реки, ехали два всадника.

Маленькие, но крепкие лошадки горячились, мотали своими лохматыми большими головами и рвались вперёд.

Всадники-китайцы сидели на высоких нарядных сёдлах; в руках их, на тонких медных цепочках, виднелись гордые фигуры соколов-сапсанов. Изредка хищники вскидывали свои длинные серповидные крылья и перекликались друг с другом».

Соколиная охота в Китае и Маньчжурии — удовольствие и времяпровождение исключительно богатых и знатных людей, забава «золотой молодёжи». Русский писатель обращает внимание на традиционное ритуальное одеяние маньчжура, необходимое для соколиной охоты:

«Китаец, ехавший впереди на прекрасном белом иноходце, одет был в синюю шёлковую курму и меховую рысью шапку. Широкое медно-красное лицо его, с узкими щелевидными глазами, было бесстрастно, но в глубоких чёрных зрачках его таился огонь страсти и неудержимого азарта.

Богатый землевладелец и любитель соколиной охоты, маньчжур Пей-чан счастливо жил со своей многочисленной семьёй на своем хуторе в урочище Миди. Много хлеба вывозил он в арбах на русскую станцию Хайлин; были у него и заводы свои, где давили масло из бобов и гнали ханшин из гаоляна.

Работы окончены. Хлеб продан. Деньги сданы в банк в городе Нингуте. Время свободное, делать нечего, и выехал старый Пей-чан со своим любимым соколом и работником Койчи на охоту».

Но повествование Байкова — не просто подробное этнографическое запечатление любимого развлечения богатых маньчжуров. Рассказ фиксирует совмещение в сознании маньчжура религиозных и духовных традиций — культа предков и древнего тотемизма:

«Как сына любил старик своего сокола. Три года тому назад он сам добыл его из гнезда, сам выходил его и выучил. Много труда положил старый охотник. Сокол знал своего хозяина и издалека прилетал на его зов».

Маркером глубины этой особой религиозности становится фронтирное столкновение двух типов этнокультурного сознания, конфликт сакрального и профанного в его таёжном понимании. Невольным антагонистом маньчжуру, плоть от плоти таёжному жителю, здесь становится «русский охотник Сомов, приехавший из Харбина поохотиться на фазанов в знаменитых угодьях долины реки Мидиан-хэ».

Этот русский «лаовай» (по кит. букв. старина-иностранец: пренебр. - «иностранный простак, невежа-иностранец»), не задумываясь, стреляет в охотящегося на фазана сокола. Убийство сокола русским охотником-невежей — наиболее острый момент повествования: он именуется «китайцем», что весьма характерно для словоупотребления русских харбинцев, как правило, не разделяющих китайцев и маньчжуров, зачастую использующих эти этнонимы в качестве синонимов в одном тексте.

«Возле убитого фазана лежал на боку смертельно раненный сокол; жёлтые глаза его сверкали и дико озирались на столпившихся вокруг него людей».

Пей-чан, «как безумный, схватил птицу на руки, стараясь рассмотреть его рану»: «Кончено! — произнёс он, спрятав птицу в свой широкий рукав, и так выразительно посмотрел на сконфуженного русского охотника, что последний долго не мог отделаться от жуткого, гнетущего чувства.

«Ничего, ничего, ходя! — оправдывался он. — Ты достанешь себе другого ястреба. Вон сколько их летает на воле. У нас даже награду дают за битого хищника».

Н.А. Байков подчёркивает, что беда русского в том, что он самонадеянно отправляется в чужой мир, «не зная ни местных условий жизни, ни обычаев». Убив друга и любимца Пей-чана, Сомов как ни в чём ни бывало, просится к тому на ночлег — нанеся смертельную обиду маньчжуру, русский охотник о том даже не догадывается. Весьма характерно для натуралистического видения Байкова, что под стать поведению русского охотника оказываются и манеры его собаки:

«Жук еле волочил ноги, и видя, что хозяин дальше не пойдёт, разлёгся посреди двора, не обратив внимания на китайских псов, встретивших его не совсем дружелюбно».

Среди священных птиц, почитаемых маньчжурами, важное место занимал культ сороки, вороны, орла, трясогузки, кречета, ястреба и сокола; образы этих птиц использовались в шаманских обрядах. Синкретические анимистические и тотемические представления жителей дальневосточного фронтира (маньчжуров и китайцев) находят отражение в описании Пей-чана, который в скорби своей практически перевоплощается в хищную птицу:

«Все обитатели хутора спали, кроме старика хозяина, он долго неподвижно сидел у своего прадедовского очага с трубкой во рту и думал свою тяжёлую думу. Труп убитого сокола, уже окоченевший, лежал перед ним на канах. Лицо старика было бесстрастно, но в диких, безумных глазах искрились красноватые огоньки неукротимой злобы, или то отражался огонь тлевших угольев на каменном низком очаге. Худые крючковатые пальцы, с длинными, серповидными ногтями, напоминали лапы хищной птицы, и сам Пей-чан всей своей фигурой походил на старого горного коршуна».

Согласно фронтирной мифологии, когда дух одного из таких вэчэку «"вселялся" в шамана, тот превращался в это животное, начинал подражать ему своими движениями и жестами. В особых случаях душа самого шамана могла "вселиться" в животное, духом которого он владел».

Перья птиц в маньчжурских шаманских обрядах играют сакральное значение — Н.А. Байков фиксирует этот элемент, когда Пей-чан совершает молитву духу сокола:

«Под развесистым старым вязом стояла небольшая деревянная кумирня. Подойдя к ней, старик выдернул из крыла сокола большое маховое перо, поднял его кверху и воткнул в священный пепел алтарика, произнося какие-то заклинания. В ближайших приречных кустах завыл голодный волк, ему ответил другой из дубового леса. Где-то на дальнем хуторе залаяли собаки».

Природа откликается на молитвенные обращения Пей-чана к духу своего убитого сокола. Получив одобрение у духов природы, Пей-чан обрекает на гибель русского «лаовая».

Добро и зло — те категории, которые применительно к иноплеменникам, «белым дьяволам», «ламозам» (по кит.: «лао маоцзы», старая лохматая шапка - «волосатик», пренебрежительное именование русских в Северной Маньжурии и в целом на Северо-Востоке) в сознании маньчжуров и китайцев имеют относительное значение. А в данной ситуации, когда речь идёт о поругании «белолицым дьяволом» святыни, тотемного животного, вэчэку, эти категории не действенны вообще. Пей-чан приносит кровавую жертву Духу Леса и Гор — сжигает Сомова и его собаку заживо в своей фанзе:

«Затворив плотно дверь и подперев её колом, старик отошёл к кумирне, стал на колени, воздел руки к тёмному небу и начал молиться своему таинственному, зловещему богу», а в это время «сон русского охотника незаметно переходил в непробудный вечный сон смерти».

Маньчжур, очевидно, не только владеет шаманскими практиками, но и сам способен к оборотничеству: он то становится похож на птицу, то разговаривает с волками, то, задумав страшную месть, «тихо, как тигр, проскользнул в свою фанзу, откуда вынес бутылку с керосином и спички».

Совершив кровавую жертву, мстительный маньчжур перевоплощается в антропоморфную ипостась злого духа:

«Пей-чан стоял невдалеке, любуясь делом своих рук. Освещённый красноватым заревом пожара, он напоминал злого духа, вышедшего из огненной глубины преисподней. Зловещая дьявольская усмешка кривила беззубый рот старика; в диких, безумных глазах его горели кроваво-красные огоньки. Пустынные волки, испуганные необычным светом, прекратили вой и скрылись в соседних горах».

Итак, незнание чужих устоев и, пусть невольное, небрежение ими способно обернуться трагедией в условиях тесных контактов столь разных этносов. Так и происходит с невежей Сомовым. Данный пассаж в книге Н.А. Байкова — не единственный. Много позднее, пройдя испытания фронтами Первой мировой, Гражданской, пережив утрату всего, что нажил до выхода в отставку, а самое главное - став эмигрантом, Н.А. Байков продолжит развивать в своём творчестве натуралистические и этнографические темы. Но главные идеи своей художественной этнографии он заложил в дореволюционной книге «В горах и лесах Маньчжурии». Это — предупреждение русского учёного, офицера, писателя-патриота русскому читателю. Оно основано на уроках, вынесенных участником Русско-японской войны в преддверии новых эпохальных событий. В нём — не столько пророческие угрозы, зреющие для России на Северо-Востоке Китая (которые отчасти оправдались в XX столетии), сколько авторский посыл быть внимательным к великой культуре великого народа, чьи дети мыслят себя потомками дракона.

Источник: Забияко А.А. Художественная этнография в литературе дальневосточной эмиграции: творчество Н.А. Байкова и религиозные традиции народов северной Маньчжурии // Литературное зарубежье как культурный феномен. Сборник научных трудов. Серия «Теория и история литературоведения» / Отв. ред. Т.Г. Петрова; ред.-сост. К.А. Жулькова, Т.Г. Петрова. М.: ИНИОН РАН, 2017. С. 220-235.